В цикле из двух статей дан сравнительный анализ повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», представленной как литературная утопия, и извлечённых из историографического массива мифологем о Новосибирском Академгородке, считающемся одним из прототипов литературного НИИЧАВО, несмотря на то, что это никогда не подтверждалось авторами. Цель этой работы заключается в том, чтобы на конкретном материале показать социальный смысл, природу и содержание ряда популярных до настоящего времени мифов об истории Новосибирского Академгородка, которые позволяют интерпретировать образ «города науки» как социальную утопию, выявить параллели между имиджем науки и образом учёных в историографии и литературной утопии, а также установить, насколько мифологизированный образ Академгородка соотносится с историческими реалиями.

В первой статье показаны параллели между образом науки, учёных и «идеального города» в целом в литературной утопии, и мифологизированными представлениями об Академгородке, вошедшими в тезаурус советских идеологем и ставшими инструментом советской пропаганды. В особенности это относится к интерпретации первого десятилетия в истории нового научного центра – до конца 1960-х годов. Мифологическая история Академгородка хорошо вписывалась в общую канву идеологизированной истории советской науки и истории Сибири, также построенных на ряде мифологем. Мифы об Академгородке лишь укрепляли традиционную историографию. Первый из таких мифов относится к концепции нового научного комплекса. Второй относится к реализации замысла. Третий миф касается мотивации переезда в Сибирь различных категорий учёных – как реальных и потенциальных научных лидеров, так и молодых исследователей. К числу мифологем следует отнести и сформировавшийся образ того, что, собственно, происходило в созданных научно-исследовательских институтах. Согласно утвердившейся в историографии и в общественном мнении трактовке, в НИИ Академгородка проводились принципиально новые работы, имевшие огромное значение как для фундаментальной науки, так и для народнохозяйственной практики. И, наконец, самый устойчивый миф касался представлений о локальном научном сообществе в Академгородке. Согласно утвердившимся мифологемам, в первые годы существования Городка здесь почти удалось построить «коммунизм в одном отдельно взятом городе». Высказаны предположения о природе мифологем и об исторических основаниях популярности мифов о «Республике учёных» в Сибири

Триумфальное научно-техническое развитие человечества в XIX веке породило представление о непрерывном прогрессе человечества. Однако трагические события XX века и сознание того, что человеческий мир напрямую сталкивается с глобальными проблемами, из которых главной оказывается энергетическая, потребовали новых подходов к осознанию будущего. В статье обсуждается, возможно ли выживание общества, идеалом которого является благосостояние индивида, а не общины. Идеология такого общества неспособна справиться с демографическими проблемами, связанными с массовой миграцией, ведущей к утрате этнической и культурной идентичности. Поэтому в ХХ веке основным направлением политики становится перенос ответственности за свою судьбу с отдельного индивида на коллективистское государство. Свою роль здесь играет городской образ жизни, который отделяет человека от природы. Техносфера заменила человеку природную среду.

Только исчезающе малая часть населения осознает остроту проблемы долгосрочного выживания урбанистической цивилизации и работает над системными вопросами, возникающими из сложного взаимодействия техники, природы, народонаселения и регулирующего это взаимодействие соглашений и ценностей. Так, идеология зеленых содержит неразрешимое и, что более важно, неосознаваемое противоречие между борьбой за глобальную предпринимательскую свободу с целью перманентной эксплуатации природы с одной стороны, и городской замкнутостью с другой. Обсуждается в статье и тот факт, что самый большой изъян рыночной экономики состоит в том, что она низводит человека на уровень торгово-обменных отношений. Это, в свою очередь, ведет к глубокому институциональному конфликту интересов между защитой и объемом собственности. Поэтому европейскую идеологию, основанную на стремлении к миру между народами, оплачиваемому долгами, ожидает та же участь, что и либерализм и социализм. Стабильное сосуществование социальных систем на нашей планете достижимо только путем иерархического разделения мира на относительно самостоятельные регионы, развивающие свои собственные формы цивилизации

Опубликованная в № 4 за 2017 г в «Идеях и Идеалах» работа В. Зассина «Образы мира: идеи свободы, равенства, братства и их трансформации»[1] является первой частью его большой статьи (продолжение (ч. 2)  см. «Идеи и Идеалы» № 1 за 2018 г). Работа привлекла внимание отечественных исследователей, некоторые ее положения вызвали серьезные вопросы и возражения. Предлагаемая статья представляет собой не столько рецензию, сколько критический анализ этих спорных положений – не для того, чтобы «победить» оппонента, но с целью осмысления важных и интересных проблем, затронутых автором. Так, крайне спорной представляется идея первичной атомарности индивидов и вытекающая из нее изначальная индивидуальная свобода. В. Зассин пытается найти в Библии основания для идей, которые для нее не являются существенными, но получают широкое распространение в эпоху Просвещения, происходившего под лозунгом борьбы с христианством. Имеются в виду такие лозунги, как «покоряй природу» и «свобода, равенство и братство». Размышления В. Зассина о том, что вера в Единого Бога делает всех людей равными перед Ним, были бы справедливыми, если бы равенство понималось им только в личностном плане, но автор придает ему социальный смысл. Выведение всех этих ценностей даже не только из христианства, но из монотеизма вообще, представляется тем более необоснованным.

[1] Зассин В. Образы мира: идеи свободы, равенства, братства и их трансформации // Идеи и Идеалы. ISSN 2075–0862. – 2017. – №4. – Т.1. – С. 9-27. – DOI: 10.17212/2075-0862-2017-4.1-9-27

Исследование посвящено выявлению условий солидарности элит и внеэлитных социальных групп постреволюционных государств на западе бывшей Российской империи (1917–1920 гг).  Для относительно высокого уровня исследуемого феномена характерно отсутствие крупномасштабных гражданских конфликтов, создание независимого государства, внешняя экспансия. Показателями относительно низкого уровня солидарности элит и народа являются широкомасштабные гражданские конфликты (гражданские войны), потеря государственной независимости.

Анализ проводится путем сопоставления двух контрастных случаев – польской шляхты и немецко-балтийского дворянства в контексте их взаимодействий с местным населением, государственной властью и имперским центром в период с XVI и до начала XX вв. Выбор обусловлен сходством по некоторым существенным признакам: интенсивное взаимодействие обеих элитных групп друг с другом в рассматриваемый исторический период, сходная историческая динамика их государств (независимость – территориальные потеря – утрата независимости). В то же время обе элитные группы кардинально различаются по исследуемому параметру – солидарности с местным населением: высокая у поляков, низкая – между балтийскими (остзейскими) немцами с одной стороны, латышами и эстонцами с другой.

Теоретической основой исследования являются теория культурного сходства, структурно-демографическая теория и геополитический подход. В качестве основного метода используется макроисторический подход, предполагающий синтез различных теорий и уровней анализа для объяснения исторических феноменов.

Выявлено, что Русская революция и свержение самодержавия в 1917 г. легитимировала социальные группы (в том числе элиты), оппозиционные царской власти и/или являвшиеся объектами репрессивных (депривационных) мер со стороны центрального правительства, и делегитимировала лояльные «старому режиму» социальные группы. Причиной относительно высокой солидарности между польской элитой и местным польским населением стала ее «революционность», обусловленная стратегиями социализации (участие в местных патрон-клиентских сетях), сложившимися в условиях относительно слабой государственной власти, а также политикой депривации в отношении безземельной шляхты со стороны царского правительства, вызванной многочисленностью польской элиты.

Высокая степень лояльности балтийских немцев имперскому правительству, обусловленная стратегиями их социализации, ориентированными на служебную карьеру за пределами региона проживания, идентификация остзейцев со «старым режимом», делигитимизированным революцией, объясняет относительно низкий уровень солидарности данной элитной группы и местного населения.

Платон понимает природу человека в трех различных планах: как ретроспективное описание достигнутого в прошлом и утраченного состояния человека; как цель его совершенствования, приобретение эмпирическим человеком полноты его эйдоса, т.е. слияние реального и эйдетического человека; как массовые, стереотипные, неправильные варианты соединения души и тела. Для философской антропологии Платона существенен тезис об экзистенциальной недостаточной человека. Проблема экзистенциальной недостаточности человека обсуждается Платоном вместе с проблемой целостности человеческого существа и включает конститутивные и регулятивные суждения. Соотношения сакрального и профанного, душевного и соматического были главными темами в антропологии Платона. Она носит характер радикальной пневматологии. Человек – это его душа. Душа определяет иерархию антропологического состава; душа меняет состояния тела, а состояние тела оказывается показателем состояния души. В рамках этой традиции соматическое лишено субъектности.

Пневматология развивается философом в рамках эссенциалистской и волюнтаристской традиций. Первая предполагает, что правильная иерархия души и тела предзадана самим порядком мироздания. «Начала» души, т.е. психофизиологические задатки, созданы таковыми, чтобы реализовать цепь управления и подчинения интеллект–воля–чувства. Эта цепь будет реализована, если задатки достигнут предела своего совершенствования – состояния добродетели. Иерархия «начал» души устанавливается вместе с достижением ими добродетели, а добродетель удостоверяется признанием приоритета мышления.

В волюнтаристской традиции сущность человека также представлена душой, но душа определена не интеллектом, а волей. В этой линии платоновских рассуждений интеллект оказывается факультативным фактором действия. Знание добра вовсе не означает выбор его как ориентира поведения. Это означает, что существует не только заблуждающаяся, но и порочная (злая) воля. Мыслитель субстанционализировал зло: оно не недостаток добра, а нечто, существующее самостоятельно. Зло связано с душой. Зло в человеческой душе есть подобие космической ситуации. Для философа очевидно, что эгоизм соединим с рациональной организацией сознания.

Опознание добра и зла создает эффект псевдорационального поведения. Инструменты сознания используются для имитации добродетели при сохранении невоздержанности желаний, а добро не связано с высокоразвитым интеллектом. Для опознания добра не нужны ни интеллект, ни добродетель, достаточно интуиции и жизненного опыта

Тема способностей постоянно находилась в поле зрения Ницше, трансформации значения этого слова во многом определяют глубину его мифопоэтического дискурса. Противопоставление эстетической способности, которая реализуется в дионисийском дифирамбе и аполлоновском сновидении, и способности рассуждать логически является основой ницшевского анализа основных тенденций развития культуры Древней Греции. Немецкий мыслитель связывал гармонизацию жизни с процессом стягивания всех способностей к одному центру, к одной кардинальной способности. Но гармонизация человеческой жизни требует не только ее углубления, но и расширения за пределы сферы индивидуального существования. Это углубление и расширение жизни должно быть связано с текущим положением вещей, с тем, что достижимо здесь и теперь. Отсюда интерес Ницше к проблеме исторического опыта, разграничения исторического и неисторического. Свободный ум – это, прежде всего, способность к разносторонности и цельности, широте и полноте. Мыслитель постоянно указывает на надиндивидуальный характер способностей, в его исторических экскурсах субъектом способностей выступает человечество. Тематизация способностей Ницше демонстрирует несовместимость его творчества с индивидуалистическим мировоззрением. В определенном смысле «философия» Ницше есть концептуально выверенная стратегия применения метафоры способности в целях обозначения предельных оснований творческой жизни

В статье исследуются онтологические основания негативности. Показывается диалектическая связь небытия и негативности. Негативность понимается как бытие небытия, как особый процесс, раскрывающийся в глубинных основаниях деструкции и изменения мира. Отмечается проблематичность и неоднозначность интерпретации категории небытия в истории философии. Обосновывается тезис, что определения небытия, содержащиеся в его трактовках в различных философских направлениях, в конечном итоге позволяют описать негативность через совокупность характеристик проявляющегося небытия. Раскрываются натурфилософский и антропологический подходы к интерпретации негативности. Натурфилософский подход говорит о том, что вся природа сопричастна негативности, способна диалектически отменять себя: отрицать, уничтожать одни свои состояния ради наступления других. Он предполагает, что небытие существует либо в форме субстанции, либо в форме процесса, которому подвержено все бытийствующее. Антропологическая же точка зрения предполагает, что вне и помимо человека негативности нет, так как при видимых изменениях природы она на самом деле всегда остается примерно той же самой. Природный объект или воспроизводит свое бытие, или прекращает быть собой совсем. Он не имеет качественных изменений и переходных состояний без вмешательства человека, потому что природа не знает небытия, которое бы влияло на нее. В природе есть лишь ничто, конкретное отсутствие, но не небытие в широком смысле этого слова.

Результатом исследования становится критика натурфилософской концепции негативности и обоснование антропологической концепции негативности. Негативность не может возникнуть в мире, который не обладает рефлексией. Рефлексия осуществляется только человеком. Основным носителем негативности как таковой выступает человек, который способен осознавать свою смертность, конечность

В статье анализируется концепция антиреализма в рамках философских систем Л. Витгенштейна и Н. Гудмена. В основе антиреалистской концепции лежит идея о том, что исследование объекта основывается на множественности интерпретаций его значений. В работе утверждается, что данное направление предоставляет человеку большую степень свободы для интерпретации и понимания объекта. Во втором этапе своего творчества Л. Витгенштейн представил антиреалистскую концепцию посредством «языковых игр». «Языковая игра» характеризуется идеей значения как употребления в зависимости от времени и места происходящего события. В концепции мыслителя понятие «игры» невозможно определить и, таким образом, устанавливать её правила представляется возможным в рамках самого процесса. Главный тезис «Философских исследований» заключается в том, что формирование значения слова реально только в случае его индивидуальной интерпретации и понимания каждым субъектом. Понимание языка представляется философом посредством интерпретации и употребления каждым субъектом слов, выражений и предложений.

Н. Гудмен в работе «Способы создания миров» анализирует специфику языка, основываясь на его становлении и изменении в науке и художественном творчестве, отмечая, что истинное знание формируется и изменяется в зависимости от системы, в которой оно существует, и утверждает относительность истины. Именно признание множественности миров и истинности интерпретаций даёт человеку возможность по-разному видеть интересующую проблему. Интерпретация и понимание языка в философии Н. Гудмена основаны на представлении и формировании истинного знания, они характеризуют ту систему, которой соответствуют. Также истинность значения выражается через его соответствие своему предмету. В таком случае, понятие правильности существует только относительно какой-либо определённой системы.

Таким образом, антиреалистская концепция интерпретации и понимания значения основывается на идеях использования языка и зависит от уровня знаний, ситуации и критериев, которые представляет каждый субъект

В статье рассматриваются философские идеи Л. Витгенштейна, связанные с пониманием языка как принципа рефлексии мира. При обращении к его «Логико-философскому трактату», посвященному выявлению специфики логического анализа, отмечается, что высшей формой проявления языковой рефлексии мира для автора становится молчание. Рассматривая язык в аспекте возможности выражения невыразимого, автор приходит к «метафилософской» проблематике, связанной с созданием новой онтологии мира, которая в идеале призвана обеспечить «правильное видение мира». В более поздней работе «Философские исследования» Л. Витгенштейн обращается к рассмотрению практического содержания языковой рефлексии мира в отношении к самой жизни. В связи с этим автор приходит к мысли о существовании языковых игр, практическая реализация которых способствует открытию множественности смыслов, связь которых не всегда оказывается очевидной. Такое многообразие языковых игр не поддается структурному анализу. Они мыслятся Л. Витгенштейном как компоненты деятельности, или формы жизни, притом не менее многообразные, чем сами жизненные практики. Поэтому языковая рефлексия мира, по мнению автора, требует установления связи с жизнью в ее реальном воплощении. Эту задачу и пытается решить Л. Витгенштейн, обращаясь к характеристике функционально-игровой модели языка. Пытаясь установить подлинную связь языка с миром в его бытийном содержании, автор стремится к постижению принципов ясного мышления, свободного от всевозможных языковых заблуждений.

Социологическая методология накопила богатый арсенал методов для исследования реальности. Однако изучение жизни человека требует специфических методологических конструктов и обновленных исследовательских стратегий. Несмотря на требование комплексного изучения человека, в социологии не сформировался исследовательский подход, адекватный современным проблемам человека. Сама проблематика изучения человека выглядит далекой от его актуальных нужд и не отвечает на его жизненно важные вопросы. Автор, анализируя возможности объективистской парадигмы, приходит к выводу об ее ограниченности в вопросах исследования жизни человека. В то же время интерпретативная парадигма выглядит половинчато и не может постичь глубину социального бытия личности. Автор считает, что социология может ответить на актуальные вопросы человека, изучая его в контексте культуроцентризма и человекоцентризма. Такая методология строится на принципах междисциплинарности, гибридизации, соединении методологического потенциала микро- и макроподходов. Основные исследовательские стратегии – «слушать и понимать», видеть процессуальность, не упуская из виду уникальность, референтные точки событийности, которые при определенных обстоятельствах могут ощутимо влиять на социальные процессы. Задача современной социологии – быть ближе к человеку. Это значит отвечать на его вопросы и защищать его «жизненные миры» от ложных целей, навязанных ему институтами, встраивать в исследовательские модели элементы социального консалтинга

Статья посвящена проблеме формирования и восприятия «образа врага» и шире – национальных стереотипов как таковых (на примере отношений между Японией и Россией). Автор рассматривает, во-первых, процесс формирования культурного стереотипа в отношении Японии и японцев, отмечая его двойственность. Уже к середине XIX века сложился и стереотип восприятия японцев как «свирепых азиатов», и представление о них как о трудолюбивом, образованном, скромном, вежливом, умном народе (благодаря запискам капитана В.М. Головнина). Дальнейшие контакты между Японией и Россией (заключение Симодского трактата, открытие русского консульства в Хакодате и т.д.) сделали образ Японии в России еще более неоднозначным. Япония представала в глазах русского общества и как прекрасная, сказочная «страна самураев и гейш» с трудолюбивым, умным и образованным народом, и как малоразвитая, архаичная страна с курьезными обычаями и традициями (а японцы – как недалекие, лицемерные и трусоватые люди).

Изменение геополитического положения в начале ХХ века привело к активной подготовке к войне с обеих сторон, сопровождавшейся массированной пропагандой, направленной на создание «образа врага». Автором исследуются вопросы, на основании чего формировался «образ врага» в преддверии и в годы Русско-японской войны 1904-1905 годов, что из него было воспринято и почему, как и под воздействием каких факторов этот образ трансформировался, в том числе – какую трансформацию образ Японии претерпел в российских СМИ. Обращается внимание, что ключевым в формировании «образа врага» в отношении японцев стало муссирование представлений о японцах как «азиатах», язычниках, дикарях – с одной стороны, и тема «желтой опасности» – с другой.  Однако, несмотря на все усилия властей и пропаганды, и восприятие японцев в России, и восприятие русских в Японии не стали однозначно негативными и враждебными. В ходе же непосредственного столкновения сторон взаимные «образы врага» подверглись значительной трансформации (особенно восприятие вражеских армии и флота), к противнику стали относится с уважением и даже восхищением. К концу войны для русского общества главным врагом вообще стали не японцы, а русское самодержавие.

В заключении автор исследует вопрос о послевоенном восприятии японцев в русском обществе и «пределах жесткости» национальных стереотипов. Отмечается, что из культурного стереотипа ушло представление о японцах как варварах и низшей расе, но сохранилась идея «желтой опасности» (в значительной мере – из-за позиции властей по разжиганию шпиономании и ксенофобии в отношении японцев). Вместе с тем в русском обществе сохранялись и симпатии к японцам, особенно на дальневосточных окраинах

Мы продолжаем серию интервью с крупнейшими учеными России. Главный редактор ИиИ Олег Донских встретился с член-корр. РАН, директором Института экономики и организации промышленного производства СО РАН Валерием Анатольевичем Крюковым.

 Разговор идет об экономическом образовании, которое идет сейчас по пути внедрения тех стандартов и подходов, которые используются в современной системе западного экономического образования. В силу этого нарушилась советская традиция тесной взаимосвязи экономики, образования и процесса получения знаний. Сейчас существует объективная потребность в другом образовании, неразрывно связанном с экономической наукой и с экономикой. Процесс образования должен взаимодействовать с творческим процессом исследования, генерации знаний. В современном мире меняется не только сырьевая основа экономики, но и условия добычи и использования этих ресурсов, и как результат – меняются условия развития и роль регионов. Все становится более динамичным, гибким, интеллектуально емким. Это необходимо вовремя осмыслить и правильно оценить, поэтому значение интеллекта, а, значит, и образования, безусловно, возрастает.

Речь также идет о перспективах сибирской экономики, в частности о необходимости того, что по-английски называется devolution of responsibility («понижение» ответственности). Это не обязательно самостоятельность территориальная или административно-политическая. Необходимо наделение регионов (Сибири в целом или субъектов федерации на ее территории) определенными решающими полномочиями, последовательная реализация принципа «двух ключей». Необходимо развивать соуправление и соучастие в использовании того природно-ресурсного потенциала, которым располагает Сибирь. Приводятся развернутые примеры, подтверждающую данную позицию. Обсуждается вопрос об отношении к китайской инициативе «Один пояс, один путь». Для Сибири вопрос интеграции в мировое экономическое пространство остается открытым. Но понятно: для того, чтобы вписаться в международное сотрудничество, Сибирь надо рассматривать в рамках более широкого трансконтинентального (или мегаконтинентального) подхода. При этом начинать надо с развития и максимального поощрения внутренних интеграционных связей. Необходимо быстрее реагировать на изменения конъюнктуры и условий, в которых протекают экономические процессы